Политеизм

Ямвлих. Теологумены арифметики.

Единица (monas) – начало числа, существующее до всякого полагания. Она называется "monas" (монада) от "menein" ("пребывать постоянно"), потому что единица, на какое бы она ни распространялась число, сохраняет неизменным один и тот же вид (eidos) ; например, единожды три – три, единожды четыре – четыре: очевидно, что единица, перейдя на эти числа, сохранила один и тот же вид и не сделала число другим. Все образуется единицей, которая все объемлет своей потенцией (dynamei). Если не актуально (energeiai), то по крайней мере в виде семени (spermaticos) она содержит все логосы, заключенные во всех числах, а также, разумеется, и в двоице; так что она и четная, и нечетная, четно-нечетная, и линия, и поверхность, и объемное тело, кубическое и сферическое, среди пирамид же она – все от тетраэдра до пирамиды с бесконечным числом углов208. Она и совершенная, и сверхсовершенная, и неполная209, и пропорциональная (analogos), и гармоничная (harmonice), и первичная (prote), и несоставная, и вторичная, и иррациональная (diametrice), и рациональная (pleyrice), и охватывающая в своем равенстве и неравенстве все фигуры, как показано во "Введении"

Дамаский. О первых Началах

Действительно, единое либо познаваемо и изреченно, либо непозна­ваемо и неизреченно, либо в каком-то отношении таково, а в каком-то — иное, ибо высказаться относительно него можно было бы, пожа­луй, лишь при посредстве отрицаний, для утверждения же оно неизреченно. Далее, в свою очередь, для знания в его простоте оно, пожалуй, будет познаваемым или предполагаемым, а для сложности — всецело непознаваемым; потому-то даже и в отрицании оно непостижимо. И вообще — в каком смысле оно почитается единым, в таком каким-то об­разом и соответствует тому, относительно чего делаются какие-то иные предположения. Ведь оно является вершиной того, что существует по человеческим установлениям; тем не менее прежде всего в нем присутствуют неизреченность, непознаваемость, несопоставимость и непредположимость,— но наряду с проявлениями противоположных качеств; при этом первые лучше вторых: то, что свободно от противоположного и не смешано с ним, всегда предшествует смешанному. В самом деле, лучшее находится в едином или как наличное бытие,— но как будет там одновременно присутствовать и противоположное? — или как со­причастность, и, значит, оно прибывает с другой стороны — от соот­ветствующего первого. Следовательно, прежде единого имеется по­просту и всецело неизреченное, непредположимое, несопоставимое и
никоим способом не мыслимое; к нему-то и устремлен самый путь восхождения рассуждения через наиочевиднейшее, не оставивший в сторо­
не ничего как промежуточного, так и последнего среди всего.

Пьер Адо. Плотин или простота взгляда

"Почему все-таки не остаемся мы в вышнем мире?" (VI 9, 19, 1). Таков глобальный вопрос Плотина. Если частица нас всегда находится в духовном мире, и подчас нам случается подниматься до этого высшего уровня, жить лучшей жизнью, покоиться в Боге, полниться единым присутствием, испытывать любовь к Благу, становиться взглядом, который превращается в тот самый свет, который излучает взгляд, как же можно опуститься обратно, как присутствие может исчезнуть, как пламя любви может угаснуть (VI 9, 9, 60), как можно вновь видеть различные предметы, как можно вновь вернуться к сознанию, размышлять, рассуждать, снова чувствовать свое тело, одним словом, как можно снова стать человеком?
Когда ты ощутил, что настоящая жизнь – в духовном мире, изведал, в мимолетном озарении, союз с Богом, как сможешь ты вернуться к повседневной жизни, которая кажется нормальной другим людям, но тому, кто познал экстаз, представляется противоестественным и мучительным состоянием?
Человек падает потому, что не в силах больше оставаться в вышнем мире. Но теперь он уже не в силах оставаться и в материальном. Теперь он не принадлежит ни к какой сфере: слишком земной, чтобы сохранить божественный дар, но слишком божественный, чтобы забыть о нем:
"Души вынуждены походить на "амфибий": они живут частично жизнью вышнего мира, частично – жизнью нашего" (VI 8, 4, 31).
И Бог не только в нас. Он также и в мире. В последних словах Плотина вновь слышится намек на эти две формы Божественного присутствия. Он скажет своему ученику Евстохию, присутствовавшему при его последних минутах: "Стремлюсь вознести божественное во мне к божественному во всем" (Жизнь Пл. 2, 25).

Прокл. Теология Платона

Прежде всех сущих, как и прежде самих богов, производящих эти сущие на свет, была гипостазирована единая, обособ­ленная и безучастная причина, неизреченная и не произносимая ни в какой речи, непознаваемая и не воспринимаемая любым знанием, породившая все из себя и неизреченно предшествующая всему, возвра­щающая его к себе и оказывающаяся наилучшей целью для него. Эту причину, подлинно и обособленно внеположную всему и единично гипостазирующую все генады божественного, а также роды сущего и выходы за свои пределы, Сократ в «Государстве» называет благом и на основании ее аналогии с Солнцем выявляет ее удивительное и непознаваемое превосходство над всем умопостигаемым. Далее, Парменид именует эту причину единым и при помощи апофатических суждений описывает обособленное и неизреченное наличное бытие это­го единого, которое является причиной всего. В письме к Дионисию речь ведется с использованием иносказаний: вокруг этой причины располагается все; она воспевается как причина всего прекрасного. В «Филебе» Сократ прославляет эту причину как то, что гипоста­зировало все, поскольку она оказывается причиной всякой божествен­ности, ибо своим бытием богами все боги обладают благодаря пер­вому богу.

Дамаский. Комментарий к "Пармениду" Платона

Если бы кто–нибудь высказал недоумение по вопросу о том, почему ум при посредстве души производит на свет ум, допускающий участие в себе, саму душу и связанное с ней тело ― как бы три вместилища, а божественность порождающего ума [вовсе не] приводит к возникновению трех божественностей ― принадлежащих уму и душе и собственной для тела; кроме того, если бы он удивился тому, почему, когда речь идет о телесной, единая генада предстоит двум или даже трем вместилищам и почему, когда речь идет о душевной, она связана и с умом и с телом, а когда о природной ― с душой и умом; далее, если бы он счел, что в сущности зависящее оказывается тем же самым, что в сверхсущностном то, от чего оно зависит, а, стало быть, если оно тройственно, то тройственно и сверхсущностное,― так вот, если бы кто–нибудь испытывал трудности во всех этих вопросах, то пусть он, во–первых, припомнил бы то, что было мною уже сказано: что соприкосновение с единым является прежде всего делом ума, а душа и тело, так же как и становление вообще, будучи как бы убогой нищетой, стоят в преддверии богатства. Они издале ка и опосредованно вкушают нечто от генады.

Лосев А. Плутарх Афинский

Прежде всего, это образное представление, по Плутарху, отражает не только сами чувственные предметы, но и их формы, их эйдос, и эти формы в нем закрепляются. Фантазия возникает именно тогда, когда эти чувственные формы закреплены в сознании и специально в нем выражены. Это заставляет Плутарха понимать "психическое движение" уже как движение в связи с "энергией ощущения", причем под энергией, не без влияния Аристотеля, здесь понимается именно смысловая направленность фантазии. Другими словами, образно-чувственные представления фантазии вовсе не целиком образные и вовсе не целиком чувственные. Образы фантазии – это, мы бы теперь сказали, смысловые, а не только чувственные конструкции.
Поэтому Плутарх утверждал, что фантазия имеет для себя два источника, или, как он утверждал, два предела. Один предел уходит "ввысь" и относится к разуму (dianoetice). Другой же является "вершиной (coryphe) чувственного ощущения". Но эта двойная природа фантазии тем не менее является чем-то единым и неделимым. Плутарх рассматривает фантазию как ту единую точку, в которой пересекаются две линии, одна линия – чувственности и другая линия – разума.

Марин. Прокл или О счастье

Занимался Прокл и политикою, следуя политическим сочинениям Аристотеля и Платоновым "Законам" и "Государству". А чтобы рассуждения его об этом предмете не казались пустыми и на деле неосуществимыми, он побудил к этому делу Архиада, друга богов, сам же он всецело отдаться политике не мог, препятствуемый более важными заботами. Архиада он поучал и наставлял во всех доблестях и навыках политика; как учитель при бегуне, он советовал ему превзойти всех заботами о городе в целом и в то же время благодетельствовать каждому жителю в отдельности, следуя всем добродетелям, особенно же справедливости. Такое усердие порождал он в нем и своими поступками, когда показывал и щедрость и великодушие, одаряя деньгами и друзей, и родственников, и гостей, и сограждан, чтобы видно было, насколько он выше всякого любостяжания. Немалые деньги пожертвовал он и на общественные нужды; а умирая, завещал свое имущество не только Архиаду, но и двум городам – своей родине и Афинам. Поэтому и от природы своей, и от дружбы Прокла Архиад сделался таким пытателем истины, что наши товарищи упоминали о нем лишь с благоговением, называя его "благочестивейший Архиад".

Фрэнсис Йейтс. Джордано Бруно и герметическая традиция

Эта книга, разумеется, не является монографией о Бруно; она претендует, как указано в ее заглавии, лишь на то, чтобы поместить Бруно в контекст герметической традиции. Прежде чем давать окончательную оценку Бруно, необходимо предпринять другие исследования, и прежде всего определить его место в истории классического искусства памяти, которое он превратил в магико-религиозную технику. Некоторые замечания о мнемонике Бруно в этой книге могут показаться недостаточно обоснованными, но я надеюсь подробнее развить эту тему в другой работе. В книге есть один громадный недостаток – в ней не очерчено влияние на Бруно Раймунда Луллия, которого я едва упоминаю, а многочисленных работ, которые Бруно посвятил луллизму, и вовсе не касаюсь. Здесь, опять-таки, требуется специальное исследование о Бруно и луллианской традиции, которое я надеюсь когда-нибудь осуществить. В сложной личности Бруно, в его идеях и замыслах тесно переплетены три линии – герметизм, мнемоника и луллизм. Все три традиции достались Возрождению от средневековья и продолжались вплоть до XVII века, до перелома, осуществленного Декартом.

Халдейские оракулы

1. Многое есть, что лишь высшим умом надлежит постигать нам. Мыслью к нему обратившись [пустой] и считая понятным, оное ты не познаешь. [Пускай же] разумных различий всюду себя проявляет подобная молнии сила. В [праздной] горячности знание это искать не пристало. Пламенем ярким упорного разума все ты измерил, кроме сего одного, каковое исследовать должно без напряжения, оком души созерцая святыню. [Пусть] бесполезный упорствует ум в постижении [правды], ты причастишься тому, что за гранью ума пребывает.
2. В сердце стрела закаленная голос обретшего света духа, ума и творений [бесчисленных] силой тройною вызвала Троицы образ: не выверить чем-то единым огненных русел [и троп], [подобает] быть во всеоружьи.
3. ...Отец сам себя ограничил, собственной Силе разумной [творящий] Огонь не оставив.
4. Сила [всегда] с Ним, и Ум от Него же [имеет начало].
5. ...ведь не при помощи действий, посредством Ума лишь на вещество свою Силу предвечный Огонь обращает, Ум же, да будет известно, творит [затем] огненный космос.
6. Поясом неким Уму предстающая грань разделяет Первый Огонь и Другой, торопящийся [с оным] смешаться.

Ямвлих. О Пифагоровой жизни

Вот как он подготовился к воспитанию учеников. И когда молодые люди приходили к нему и выражали желание учиться у него, он соглашался не сразу, но лишь после того, как устраивал им проверку и испытание и прежде всего спрашивал, как они себя ведут с родителями и остальными родственниками. Затем он смотрел, смеются ли они не вовремя, или молчат, или слишком много разговаривают. Он также рассматривал некоторые их стремления, знакомых, с которыми они общались, и их отношения с этими знакомыми, и чем они большей частью занимались днем, и почему им случалось радоваться или огорчаться. Кроме того, он наблюдал их внешний вид, и походку, и все телодвижения в целом. Изучая черты, которые были выражением их характера, он принимал внешние проявления за признаки скрытого в душе нрава. Того, кого он так экзаменовал, он держал в ожидании еще три года, проверяя, много ли в нем твердости и истинной любви к учению и достаточно ли он пренебрегает общественным мнением, чтобы презирать почести. После этого он предписывал пришедшим к нему пятилетнее молчание, испытывая их способность к самоконтролю, так как владение речью - наиболее трудный вид самоконтроля, как открыто нам теми, кто учредил мистерии.

Pages

Subscribe to Политеизм